ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ НЕ СМЕШИВАЙТЕ В СЕРОЕ



Вот если кто не понимает, что у болдерайских поэтов 

есть свое высшее значение, может 

дальше не читать. Потому как речь пойдет не о том,

 насколько тот или иной болдераец украсил 

рифмой свое-мое существование, а, не побоюсь сказать,

 о святости его бытия.

Любой же христианский автор учит, что значение человека 

зависит от его причастности к 

Божественному - будь то хоть кротость 

("И сердце блеяло ягненком Под градом мелких,
 
острых льдин" - Устин Двинский), 

хоть приравненная к ней неукротимость: 

"Маленький человек с 

огромной мечтой 

В каменном мешке за маленькой спиной 

- Где ему найти свой маленький 

покой?" Короче, маленькому плохо,

но "эти стены своим лбом выдолбив, 

Он твердо идет вперед, 

навстречу своей гибели" (Елена Ко-Ко).

В этих строках каждое слово хочется 

писать непременно с большой буквы. 

А это значит, что 

повседневное мельтешение и копошение 

болдерайский поэт преображает в Символ, 

несущий в себе отблеск некой Вечной Идеи. 

Прежде подобные операции называли созданием 

типов или характеров. Теперь предпочитают 

юнгианскую терминологию - говорят не о типах, 

а об АРХЕтипах, неких априорных формах, 

в которые отливается наш с вами, судари и сударыни,

опыт."Убей ребенка, убей подонка. 

Убей подлеца, убей отца". Это Джерри, "Десерт". 

А дальше у него: "Роди ребенка, роди подонка,

Люби подлеца, люби отца: А на десерт полюби себя. 

Я очень прошу тебя" - вот вам, если хотите, Эрос,

Танатос, Эдипов Комплекс, Экстремальный Опыт, 

Кровь, Любовь и Трансперсональный Черт-в-Ступе 

По-Болдерайски. Раз уж мы заговорили о характерах

 в болдерайской поэзии, уместно отметить, что всякий 

неосвященный дух демоничен, поэтому 

у болдерайцев на поведении персонажей по большей 

части лежит - по выражению проживающего 

в Кельне московского поэта А. Парщикова - 

отпечаток "триллеровского наива". Так сказать,

первое, что бросается в глаза. "Поле в зеленой 

рубашке. Корова в коричневой куртке. 

Упала с пятиэтажки Девочка в кожаной юбке" 

(Оливер, "Пейзаж"). Или "Самый страшный из врачей

 - врач-проктолог Пантелей" (Джерри, 

"Проктолог"). Это в культурном смысле.

Психологически же они (персонажи) - 

рабы следствий: "Простил бы морю соль, пустыне - 

жар, - пишет У. Двинский, - Лесам - болота, 

молниям - пожар, Ночам простил бы тьму, 

уныние, кошмар" и так далее. Или Кастот: 

"Мадам, сымай кольцо и кидай в каску. И из ушей, и с 

шеи цепу, и муфту, и это, и это". 

Господин в коверкоте вскочил: "Позвольте!" 

Хлопок. Пятна крови на жилете". 

Или опять Джерри: "Доктор скажет:

 "Все, свободен!" Только поздно - 

опозорен".
 
Искусство, впрочем, внеморально, 

оно - игра небожителей, как заметил однажды философ 

Б. Парамонов. И если в русской поэзии и был художник,

 о котором можно сказать нечто подобное, 

то это - Пушкин. Прежде всего он сам так

 себя понимал - он, написавший о Моцарте: "Что 

пользы в нем? Как некий херувим, Он несколько 

занес нам песен райских, Чтоб, возмутив 

бескрылое желанье В нас, чадах праха, после улететь!"

"И лишь души кричащей стяги, Расправив 

крылья, мчались ввысь", - подтверждает У. 

Двинский тезис русского философа.

 "Пойми, товарищ, это тот же Пушкин, но только в профиль", 

- вторит уже черт не разберет кому Кастот ("Пушкин").

Кстати, в стихотворении "Из Пиндемонти" 

Пушкин говорил о свободе поэта: "По прихоти 

своей скитаться здесь и там, Дивясь 

божественным природы красотам... - Вот счастье! вот 

права..." Настоящий поэт не учит - 

он радует и сам радуется, как дитя:

 "Тепло, уютно, сухо, 

Согреты ноги - мы в тепле, 

Лишь красные оттаивают уши, 

Нам всех приятней на Земле"! (У. 

Двинский, "Стихи-Я".)

А дальше и того пуще:

"В лесу, покрыты кронами деревьев,

Одновременно будучи на берегу, 

Где две реки впадают в 

море, Пусть все спокойствие найдут..."

Нет, ну я там что-то наверху писал о святости.

В сущности, говорит философ Парамонов,

искусство ничего другого из себя и не 

представляет, как этот 

телячий восторг по поводу элементарных

 реалий бытия: все покрыты, всем приятно.

"В окна ветер, бес в ребро. Буду жить чертям

 назло. Ведь вчерашнее бухало Греет все еще 

нутро", - повествует, например, болдерайский 

поэт Рамзес Четвертый ("Оптимизм"). Тут у него 

появляется некая Беременная Баба, репрезентирующая 

в мужском бессознательном пласт 

природно-растительных сил, и... 

"не дает спокойно спать". Рамзес 

Четвертый  в печали - как же 

быть? "Может, взять, на грех забить, 

Двинуть в брюхо ей отверткой И опять спокойно жить?"

Понятно, что здесь все дело в свободе 

творческой индивидуальности, во внешней 

безответственности художника - в том смысле,

 что поэт никому ничего не должен - ни народу, 

ни Папе Римскому, ни даже собственной жене, 

потому-то и не дрогнет его рука в свободном 

творческом порыве.

"Могу запротоколировать документально: 


1. начал; 


2. кончил; 


3. полет нормальный." 
 
(В.Коровьев-П-ский, "Космонавтика вручную").

Действительно, есть такой нормативный 

библейский грешок.

То есть болдерайский поэт - самодовлеющая личность. 

В сущности, ему и жена не нужна. 

Он - нарциссический, аутоэротический субъект. 

Ему как бы весь мир дан на сохранение и 

воспроизведение: "Навсегда запомню маки, 

Детям расскажу о них... Как, лишив себя сознанья, 

Созерцал я день и ночь Эти нежные созданья, 

Солнцем был для них, дождем. Как отец, как мать, 

лелеял, Сказки им читал, стихи. Где ж теперь 

и в чьем вы теле Веселитесь от души?" (Оливер, 

"Садовод".) Другими словами, чтобы понять 

данный ему мир, поэту достаточно хорошенько 

вглядеться в себя.

Из этой счастливой первобытности миропонимания,

 собственно, и проистекает характерный 

для Болдераи висельный оптимизм с его 

имманентной презумпцией покушения:

"Друг! Будь предельно осторожен, Жестока нынче ребятня.

 Смотри: рассеянный прохожий 

Висит в пол-метре от меня" (В. Коровьев-П-ский).

"Мы шли по дорожке, Я поставил подножку, 

Ты упала немножко О бордюр головой. И 

неясно прохожим В этот день непогожий, 

Почему я веселый такой" (Куня, "Моя Чебурашка").

Резюме сказанному находим у Кастота, 

в "Ретроспективной ассоциации": "А кто не 

поперхнется бисквитом, если лишают места? 

Удобного места в изящной жизни. 

Той, что мнится 

теперь доброю сказкой?"

Не надо других слов.


Д.С.



апрель 2000 г.