| |||
|
Андрей Беляев
ГАЗЗА
Отрывки из неопубликованных романов “Встреча старых товарищей” (1998) и “Реинкарнация старых товарищей” (2000) *История о том, как Газза пополнил семейный бюджет за счет неприятия идеологии нацистов Любовь — это когда хорошим людям плохо. Хороших людей не бывает по определению. Люди бывают плохие либо очень плохие. Стало быть, любовь — это лишь миф? Об этом я однажды задумался, проснувшись посреди ночи. ...Пиздец, ну не могло быть иначе, подкрался незаметно. — Газза, это полный, полнейший пиздец, — такой огорченной и осунувшейся Наташку я еще не видел никогда. Я-то вернулся домой в преотличнейшем расположении духа: я познакомился в Старом городе с англичанином Дэном и французом Бернаром и развлекался по полной программе за их счет двое суток. Мы блевали и ссали с балкончика седьмого этажа гостиницы Latvija, делали дядю Блеву сообща и в подъезде одного дома в исторической части латвийской столицы, честно поднявшись на второй этаж, падали в канавы во время далеко не трезвых ночных променадов по городским паркам, я вернулся домой в грязной одежке; Бернар в кабаках произносил понравившееся ему слово “закусь”, он перенял его от меня, любую пищу я называл исключительно “закусью”, а что такое “еда”, я забыл давно; смачно бряцали массивные литровые пивные кружки, когда мы с Дэном поднимали тосты за здоровье Газзы — нет, не только мое, реального Пола Гаскойна обойти мы не могли, а Бернар, влюбленный в шансон и Гогена, боготворивший Зинедина Зидана и Ле Пена, учил меня французскому (merde, тяжеловато с таким учеником приходилось в работе преподавателю). Эта затея провалилась, зато разучил полностью слова “Tumbe la neige” и зафиксировал в памяти перевод на великий и могучий. Вдобавок надрочился читать по-французски так же, как уже умел по-немецки — чисто, без акцента. Когда я повстречался с этими двумя импортными дядькáми, у меня был только лат, небрежным движением руки переброшенный из Наташкиного бумажника в карман моих малиновых штанов, три раза “ку”. Его и потратил на такси, когда наконец распрощался с гостями нашего города. — What’s happens, Наталья Сергеевна? — я, обутый (в смысле — не таксистом, а в шузах), выстреливая грязью из-под подошв во все концы комнаты, прямиком по ковру потопал в ее сторону. — Говорю — пиздец. У нас ноу бабок. Все ушли на машину. Я была вчера в сервисе, пока ты отсутствовал, глава семьи называется. Поздравляю, Шумахер, твоих рук дело. У меня пустая Visa-card. — И из-за этого ты в депрессухе? Take it easy, baby! — годами наработанная нахальная улыбка воцарилась на моем лице, прикуренная Бернарова “житанина” гуляла во рту, перепрыгивая из уголка в уголок. — Завязывай, Газза, со своей беззаботностью! Опять, блядь, после запоя извечная ухмылочка на лице. Беспечный ездюк! — эти terrible Наташкины визги предвещали начало продолжительного занудства. — Не парься. Спокойствие, только спокойствие — таково руководство к любому действию моего любимого литературного героя, дзен-буддиста и первого панка в одном лице, по раздолбайству похожего на русских скандинава Карлсона. Если ли у меня план, мистер Фикс? — я уже раскидывал мозгами, цитируя “Восемьдесят дней”, любимый мультик детства, варианты, кажется, наклевывались. — Если ли у меня план? Чао, Натали, вернусь поздно, за полночь. Твой adventurer пошел за деньгами. “The coints in my pocket will jungle, jungle. Do you love me, like I love you?” — хлопая дверью, Газза лирично так пропел слова уроженца Зеленого континента и родины австралопитеков Кэйва, пребывая в абсолютнейшей уверенности, что Наташка love me, like I love she. А, может, даже и посильнее. ...Я ведь хоть изредка читал газеты. Бернар купил одну местную ежедневку, самый читаемый здесь newspaper, и попросил перевести ему пару статеек о местных политике и спорте. Мой взгляд тогда случайно пересекся с сообщением о том, что в парке «Аркадия» собираются латвийские наци. Нацики — это деньги. Нацики — это кэш в их карманах. У нациков есть соратники, они, если что, своих подогреют, в беде не бросят. У меня же никого не осталось, мои собратья в борьбе за правое, но, кроме нас самих, на хуй никому не нужное дело прикладного беспредела умерли — все, кроме Наташки. Мы в неравных условиях, и их кэш должен быть социализирован в нашу, the last man standing и его подруги, пользу. Сейчас это ИХ, нациков, мани — скоро станут МОИМИ. НАШЕЙ — с темпераментно любимой мною Наташкой — собственностью. Поживем на нацистские деньги, I’m ready, she’s, sure, ready also. Бабки все равно не пахнут. Хотя нет — когда их много, они пахнут приятно. ...”Nazi punks, nazi punks, nazi punks — FUCK OFF”, — распевая, верней, выкрикивая рефрен боевитого манифеста лучшего и, что немаловажно, наиинтеллектуальнейшего пункера этой голубой планеты Джелло Биафры, совсем не такого, как другие, ежедневно пожирающие биг-маки W.A.S.P., я тщетно пытался попасть в квартиру, ковыряясь ключом в дверном плинтусе. Дверь распахнулась, и на пороге возникла сонная Наташка. Столь же сонным голосом вопрошая: — Опять до чертиков? Я закатил ей пьяную телегу про то, как у меня выросли рога — иначе на чем бы я добрался до дома? — и даже выразил настоятельную просьбу настроить наконец на более широкую диафрагму зенки и полюбоваться ими (рогами). А потом внезапно засунул руку в карман и, хитро и многозначительно, как Ильич, прищурившись, извлек бумажник. Помахивая им перед Наташкиным лицом, я спросил: — Хорош лопатничек, а? Трофейный! Ща те все расскажу, дай только заскочу на очко пофекалю. Лопатник добыл я жестоко. Бедный его бывший владелец... но кому сейчас легко, в наше-то тяжкое время, когда у народа не сформирована новая система ценностей, а прежняя навсегда погрузилась в Лету? …Я отслеживал паренька, этого зеленого желторотика-скина, от ж/д станции Торнякалнс. Я крепко сидел на хвосте. На свою беду он двигался в сторону периферии, то ли на Баускас, то ли на Виенибас гатве. Я его подловил около бывшего кинотеатра Liesma, он срезал путь через церковное кладбище, то, где похоронен древний композитор Гарлиб Меркель и в чью могилу когда-то по глубокой обкуре провалился Альбертович — могилка была прикрыта дециметровым слоем снега, а надгробный камень он не разглядел из-за близорукости, в ту ночь Алекс проебал очки. Нацик умолял не бить его, но и не желал добровольно сдать мне все ценное, включая приглянувшуюся мне замшевую курточку. Он, скотина, не всосал, что это — МОЕ! Пришлось выключить его хлебалом о колено, зубы посыпались, как клавиши рояля. Пусть мудачина пишет заяву в ментовку, когда очухается, хуй меня какой коп повяжет. А за нетрезвый видон ему еще и пиздюлей в участке вломят — и будут по-своему правы. В тот вечер я обул (богатый русский язык — “обул” и “разул” могут соседствовать в словаре синонимов!) еще восьмерых. В парке «Аркадия» пили, неграциозно отплясывали, бормотали в микрофоны и рупоры всякую хуйню, но ведь я пришел туда не за этим! “Я одного пырнул ножом, та-та-да-та, другому в харю кирпичом, та-та-да-та...” На перо я никого не сажал, а что насчет кирпичика... Было дело, только не с кирпичом, а с массивным булыжником, оружием пролетариата, надежным и несложным в эксплуатации: метнул одному аккурат в затылок — накачанный мужичонка попался, мог бы мне в перспективе и больно сделать. Незначительную сумму Газза пропил, захватив с собой в стильный кабак бомжика Юру в качестве инсталляции. Когда я выгреб все, что осталось, из бумажника и карманов брюк и замечательного изделия из замши (я ее Юре потом подарю), вышло 142 лата с мелочью. — Наталья, в режиме некоторой экономии можно прожить месяц. Сначала мы сожительствовали, имея что-то вроде общесемейного бюджета, потом долго жили за твой счет. Теперь поживем за мой! — Ну и кормилец мне достался, — с этими словами она чмокнула меня в щечку. Пьяная щечка самодовольно засверкала. * История про Никиту Нидермайера, записанная со слов Газзы Сашкой Гарросом и Лехой Евдокимовым …Представьте — вы в кино. Или в кине, как вам самим угодно — все зависит лишь от ваших взаимоотношений с падежами и родами. И, развязно развалившись в одной лож кинотеатра “Рига”, в самый раз предзназначенного для распития вкусного — водки или виски, вы закуриваете сигарету и пристально смотрите на экран. На нем появляется рука. Ухоженная, мужская, с золотой печаткой на пальце. Рука вращает верньеру настройки дорогого автомобильного приемника. Слышны визг помех, голоса-призраки — все как в кино (или — в кине). Хоп! — и вот уже другая рука, женская, вся в аляповатых кольцах-перстнях-браслетах, вращает верньеру другого приемника. Хоп! — и третья рука, без особых опознавательных знаков, с очень коротко остриженными ногтями, вращает верньеру третьего приемника. Радио ловит нужную волну. Звучит приглушенный эфиром голос Это голос Нидермайера. — ...в эфире, милые вы мои, программа «Свой в доску»! С вами навсегда — ди-джей Нидермайер! У-ла-ла! Хэй-а-а!.. Крупный план губ. Губы сочно целуют нечто невидимое. Это губы Никиты. Чмок! Нидермайер сидит за столом перед микрофоном. Студия. Ночь. Полумрак. Программа “Свой в доску”. Музыкальный фон — нечто вроде “Энигмы”, с эротическими стонами-ахами-вздохами. Итак, наш друг Коба действительно был много кто, но в первую очередь — ди-джей. И не просто ди-джей. А самый скандальный ди-джей в городе Риге. И самый популярный. Он был единственным по-настоящему богатым среди всех нас: у Сани Гарроса деньги залеживались недолго. У него была своя квартира в центре, свой двухэтажный особняк на море, свой счет в банке, своя яхта, свой красный “феррари”. Однако вернемся к фильму. К кину. ...На столе перед Никитой разбросана масса разных вещей. Пластмассовая клееная моделька двухэтажного особняка. Моделька белой, как мечта, яхты. Моделька красного “феррари”. Коба меланхолично двигает их по столу. — Целую вас, сладкие мои! Я в прямом эфире! вы в прямом эфире!! все в прямом эфире!!! Наш телефон — три-два-два... о... два-три-три! Он ждет вас! Он сгорает от нетерпения! Он ХОЧЕТ ВАС! Мальчики и девочки, серьезные пацаны и несерьезные пацанки, новые русские и старые евреи, бизнесмены вкрутую и киллеры всмятку! Карлсон и все-все-все! Звоните нам! В программе “Свой в доску” можно ВСЕ и ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ! Повторяйте за мной: три-два-два... о... два-три-три! Ваш счастливый номер! Ваш билет на тот свет... Ой, да что это я? МЫ ХОТИМ ВАС СЛЫШАТЬ! Ну! Ну! Ну!!! Явный бизнесмен с обалдевшей физиономией слушает программу “Свой в доску” за рулем своего роскошного белого автомобиля. Руки на руле. На одном из пальцев — золотая печатка. Авто несется сквозь ночь. Никита прикуривает короткий и толстый джойнт. Пыхает. Звонок в студии. Коба, нажимая кнопку, резко меняет тон, говорит с иезуитской вкрадчивостью: — Вот-вот-вот-вот! Здравствуйте-здравствуйте... Буэнос ночес, амигос! Бон суар, мон ами! Гуд найт, май фрэндз! “Свой в доску” слушает! Нидермайер моя фамилия. И я — свой в доску! В натуре! Без балды!.. А вас как зовут? — Ну... типа... Сергей. Никита выпускает роскошную струю сизого дыма, закидывая голову к потолку. Нагибается к микрофону. — Типа Сергей! Серега! И что же вас — тебя, да, ты ведь не против, родной? — и что же ТЕБЯ, Сереженька привело к нам? В наш ночной эфир, где можно ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ? Расскажи нам, мы хотим знать в-с-и-о-о-о! Мы хотим это знать — все-е-е-е! Что ты расскажешь, а? Ты нашел клад? Нет-нет, не угадал. Ты сделал открытие, которое осчастливит мир? Нет-нет, опять не угадал! А! Я понял! Ты не хочешь осчастливить мир! Ты хочешь взорвать его к чертовой матери! в клочья! в лос-ку-ты! Ап! Опять не угадал? А-а-а! Ты просто испытал ЛУЧШИЙ ОРГАЗМ В СВОЕЙ ЖИЗНИ и хочешь поделиться с нами?! Ну же, Серый! Как, как ЭТО бывает? Расскажи нам! Расскажи! Мы все внимание! Все-все-все! Мы все здесь свои в доску! Все-все-все! — Ну... Я вообще-то... эта... типа... с собой хочу покончить... Типа вот. — О-о-о!!! Йес!!! Да! Да! Да! Типа да, милые мои! Сергей, ты — гений! Ты ве-ли-ко-ле-пен! Ты типа лучший, слышишь, мужик?! ТАКОГО мы еще не слыхали! Это лучшая, лучшая идея, которая могла прийти тебе в голову! Пять баллов! Сто очков! Но как?! как ты дошел до этого, Серега?! Секундная пауза. Серега обалдело молчит. Никита щелчком отбрасывает в сторону докуренный косяк. Доверительно нагибается к микрофону. — Ну же, дружище! Мы все здесь свои! Все братья! Все сестры! Тысячи людей слушают тебя, Серый! Они сочувствуют тебе, ты понимаешь это?! Они ловят КАЖДОЕ ТВОЕ СЛОВО! Им НУЖНО знать! Я слышу, слышу их жаркое дыхание! Они любят тебя, Сереженька! Так, как никто! никогда! нигде! никуда! тебя не любил! Слушай, брат... Скажи. Тебя бросила жена, да? Я угадал? — Н-ну... эта... Типа да. Типа бросила. — А-а-а!!! Мы так и знали, правда, милые мои?! Мы чув-ство-ва-ли! Нет, ну какая... какая... прости, Сережа — какая сука! Тебя — бросить! Такого парня — бросить! Такого мужика! Ну ничего, она еще пожалеет. Правда, Серый? Но будет поздно!.. Поздно! Слушай, типа брат... Мы же говорим все как есть, да? Ну — эта... типа все? Все-все-все? — Ну... эта... да. — Мы же ничего, ничего не скрываем, да? Что нам скрывать — на пороге смерти, на грани вечности, епть! когда все уловки, все условности становятся лишними, да, Серега? — Ну... типа... — Мы же здесь все свои? Свои в доску? — Ну. — Уау! Тогда скажи мне, брат. Как брату скажи. ПОЧЕМУ она ушла? ПОЧЕМУ, братан? ТЫ ЕЕ НЕ УДОВЛЕТВОРЯЛ?! У тебя что — КОРОТКИЙ?! — Ну... я... — Ну! Ну! Мы с тобой! Мы верим тебе! Мы верим в тебя! — Ну... типа да. — Вот! Такие они все! Ну, конечно, это не про наших прекрасных, очаровательных, замечательных, сексапильных, интеллектуальных радиослушательниц! Но — увы! увы! Бывают и другие! Злые, неблагодарные стервы! Да, Сереженька? Домохозяйка в бигудях замирает перед вопящим голосом Нидермайера массивным приемником. Лицо оцепеневшее. В руках огромная дымящаяся прозрачная кастрюля. В ней бурлит и клубится нечто мутно-багровое. — А че она! Че она эта! Че она мне — типа не мужик ты! Я, бля, рабочий человек! Я газоелектросварщик! Седьмого, бля, разряда! А она! А я варю! А она мне — не стоит у тебя! Да я! А она с этим черным сбежала! Стервь! Я рабочий... — ...Че-ло-век!!! Да, да, дорогие радиослушатели, вот она, трагедия рабочего человека! Наша трагедия! Потенция, милые мои! По-тен-ция! Она падает, он не стоит — и фьюить! и вот мы уже рыдаем, мы в отчаянии, на пороге самоубийства! Но! Есть спасение! ВИАГРА, говорю я! Всего тридцать долларов за волшебную, чудесную, всемогущую таблеточку — и мы спасены! Эксклюзивный дистрибьютор медикамента — фирма “Анус”! Запомните это название! “Анус”! Он поднимет тонус, он спасет ваш фаллос! О-о!!! Хе-хе! Ап! Одновременно с этим монологом Никита порывисто наливает пол-стакана (стакан дорогой, с толстым дном, все как положено) виски — бульк-бульк-бульк! — нюхает его, морщась, а на возгласе “Ап!” лихим щелчком пальцев закидывает в рот невесть откуда взявшуюся таблетку и заливает ее залпом. Лицо его страшно искажается — и тут же на нем проступает выражение острого счастья. Коба откидывается в кресле и небрежно притягивает микрофон к себе. — Но мы-то, мы-то не хотим ни спасать, ни спасаться! Прочь презренную жизнь! Посмеем однажды посметь, пускай оборвется цепочка! наш выбор — красивая смерть и смерть некрасивая, точка! Правда, Серега? ...Явный студент-ботаник, молодой, очкастый и белобрысый, с непонимающим лицом сидит перед радиоприемником — вскрытый корпус, переплетение проводков, платы. Стол завален радиодеталями. В руке у ботаника дымящийся паяльник. — Ну... типа. — Да, Серега. А стихи эти написал один очень серьезный пацан. Поэт! Написал — и пальнул себе в голову из помповика. Так-то. Красивая смерть, правда, брат?! Помповик, брат! “Ремингтон 11”! Калибр пятьдесять! Дальнобойность — о! Скорострельность — о-о!! Мягкий спуск, брат, и сладкие сны — о-о-о!!! Голова — вдребезги! Бес-след-но! Опознают по отпечаткам пальцев, брат! А?! Каково?! Годится?!! Магазин “Русская волына”, бульвар Свободы, тринадцать — спонсор программы “Свой в доску”! Русская волына — своя в доску до гробовой доски, ха-ха-ха! Ну что, Серега, берешь? — Н-ну... Эта... Типа... — Бери, брат! Не пожалеешь! Не успеешь! Р-раз! Ба-бах! Мозги по стенам! Вставляешь в рот — и тебя вставляет! Круто и навсегда! Был такой пацан! еще серьезнее! Он книжку написал: “Вставит! круто! и! навсегда!” Говорят, он держал все киоски в Москве! Все-все-все! А потом — бах! “Ремингтон 11”! В рот! На курок! Вдребезги!! Бесследно!!! Мозги!!! По стенам!!! И вперед — к Курту Кобэйну, к Папе Хэму! Ха-ха-ха! В раю климат — в аду общество! Легкое движение большого пальца ноги! Босой ноги, Серега! Что, милые ра-ди-о-слу-ша-те-ли? Вы еще не надумали последовать примеру нашего героя Сереги? А-а! Тогда покупайте обувь “Экко”! Обувь для жизни! Для жизни, а не для смерти! Потому что НЕЛЬЗЯ, НЕВОЗМОЖНО, НЕ ПОЛУЧИТСЯ нажать на курок “Ремингтона 11” ногой, обутой в ботинок “Экко”! Это вам гарантирует магазин “Ходок”! Здесь вас обуют в два счета! Раз! И два! Бульвар Дудаева! Девять! Угол Радуева! Три! Если бы Хэмингуэй знал этот адрес — он был бы жив до сих пор! Произнося все это, Коляныч лихорадочно высыпает белый порошок на небольшое зеркало, лежащее перед ним на столе, разделяет его на три “дорожки” кредитной карточкой, сворачивает тонкой трубкой стодолларовую купюру, и наконец — фьюить! фьюить! фьюить! — втягивает все три дорожки в себя. — Серега... Дружище... Ау! Ты еще жив? — А? Че? — Наш друг Сергей еще жив! А скоро будет мертв! И мы, мы с вами, дорогие мои радиослушатели, поможем ему в этом! Ведь правда — поможем! да! Я чувствую вашу поддержку! Ваша энергия распирает меня!.. Сергей. А может, ну его, это “Ремингтон 11”? А? Я ведь знаю, слышу, ощущаю — ты аристократ! Патриций! А, Серега? Патриций? — Эта... Чего? — Вот ответ, достойный патриция! Голубую кровь ни с чем не спутаешь! Разве что с голубой морской солью для ванн! Такой ванне позавидовал бы любой, самый привередливый патриций!.. Ты ведь знаешь, милый мой Сереженька, что твои предки-патриции любили — обожали! души не чаяли! — резать себе вены в горячей ванне! с розовыми лепестками! А? Как тебе это? Помповик — это фу! Это для плебеев! Голова вдребезги, мозги по стенам... Ванна — другое дело. А вместо лепестков — голубая морская соль! Аромат! Целебная сила! Вечная молодость вашей кожи! Магазин “Ихтиандр”, восемь дней в неделю, двадцать пять часов в сутки! Серега! Морскую соль тебе продадут со скидкой! Своим в доску — скидка тридцать процентов! И — в горячую воду, бритвочкой по вене — чик-чирик! И ты уже на небесах!.. Вену-то найдешь? — А? — Найдешь! Чтобы ты — да не нашел! У-у-у!!! Горжусь! Орел! Ну а бритва-то у тебя есть? — Ну... типа есть. — Вот! Вот, дорогие радиослушатели! Бритва есть у каждого мужика! Даже если он уже почти мертвый мужик! Сережа! Солнце мое! Ответь нам, ответь! Какая у тебя бритва? — А? — Ага! Бритва у тебя какая? — Ы-ы... “Харькив”. — Что?! — Ну... типа електрическая. — Выбрось эту гадость, друг! Выбрось ее тут же! Стой! Не в ванну! Не смей! Сваришься! Некрасиво! Неаппетитно! Нестильно! Немодно! Только бритва “Шик-протектор”! Только острейшее лезвие, упрятанное за решетку! Абсолютная безопасность! Тройная гарантия! Купи в бутике “Котовский” — и побрейся под Котовского! И ничего, ничего не бойся! Бритвой “Шик-протектор” НЕВОЗМОЖНО перерезать вены, как бы ты ни старался! Но ведь мы с тобой, Серега, НЕ БУДЕМ резать себе вены! Нет! Пускай эти вырожденцы, эти дворянские отморозки, кончают с собой в теплых буржуазных ваннах — мы пойдем другим путем! Как декабристы! Веревка, мыло, табурет! Просто, доступно, практично! А ванна — для того, чтобы мыться! Кстати, дружище Сергей, а каким мылом ты моешься? — А че?.. — Надо, Серега, надо! Город ждет ответов, затаив дыхание! — Ну... хозяйственным. — Боже мой! Никогда! Никогда! Теперь я понимаю, почему ты не в силах больше жить! Только мыло “Сейфгард”, исключительно от фирмы “Щит”! “Сейфгард” — смерть микробам! Микробам, а не тебе, Серега! Потому что я понял. Я понял, Серый! Ты не станешь вешаться. Плоско! скучно! банально! Наши радиослушатели нам этого не простят. Нет, Сережа! Ты — газоэлектросварщик. Ты умеешь варить! Ты знаешь толк в огне, пацан! Только огонь! Очистительный огонь! Аутодафе, мои дорогие эфирные друзья! Большой Бабах! Хлопнуть дверью напоследок, чтобы все, все эти суки, падлы, волки узнали, что почем! Плита у тебя дома есть? — А? Че? — Ну плита. Типа газовая. Газовая плита должна быть в каждом доме, и лучше всего, если это плита Gorenje! Потому что с ней не проделаешь смертельного, вы слышите, сладкие мои, СМЕРТЕЛЬНОГО номера, который задумали мы с нашим покойным другом Серегой! Ведь у нее есть ВСТРОЕННЫЙ КОНТРОЛЛЕР ГАЗА! Она не взрывается, она просто ГОРИТ! А вот наша с Серегой плита — ВЗРЫВАЕТСЯ, и еще как взрывается! — Э! — Че-го?! — Не, ну плиты у меня... нету, да? — Так что ж ты раньше молчал?! Это же здорово! Нечего сидеть по домам! На улицу, сукины дети, на улицу! Тротил, динамит, аммонал, нитроглицерин, гексоген, пластид! Вы знаете эти слова, дорогие мои радиослушатели?! Ну так вы их узнаете! Их раззвонят на весь город юркие шакалы пера! Когда наш друг Серега, весь обвязанный взрывчаткой, — весь-весь-весь! — придет к президентскому дворцу! И шарахнет! За нас за всех! По этим гадам! Огонь! Огонь! Огонь! Артиллеристы, Ста-алин дал приказ!!! Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь, огонь, огонь!!! Ааааааа!... — Э!!! — Что, брат?! — Да ты... ты... эта! Псих! Ты че! Ты эта! Да вас сажать! Да я тебя! Да я ща! В полицию, понял! Бум! — это звук брошенной трубки. Бизнесмен за рулем автомобиля с перекошенным лицом и выпученными глазами отпускает руль. Его шикарное авто уносится за пределы кадра. Раздается скрежет, грохот. Через кадр катится одинокое колесо. Домохозяйка в бигудях выпускает из рук свою багрово-бурлящую кастрюлю. Хлоп! Дзынь! Она с ног до головы в багровом. Через кадр катится крышка кастрюли. Студент-ботаник от изумления замыкает какой-то не тот контакт. Сноп искр, гаснущий свет. В последней вспышке через кадр, вращаясь, пролетают очки. — Да, я псих! И ты псих! И он! И она! И все наши дорогие радиослушатели! Мы все — свои в доску! Покупайте аммонал! динамит! нитроглицерин! пластид! ксилит и карбомид! дирол! памперс! тампакс! густой доместос! с хлором! ипритом! зарином! циклоном бэ! вэ! гэ! Поняли, суки?! Это я вам говорю, ди-джей Нидермайер, программа “Свой в доску”! Оставайтесь с нами, гады, волки позорные, петухи топтаные, вашу мать и все-все-все! Рекламная пауза-а-а!!! Нидермайер за столом, широко раскинув руки, откидывается в кресле. На лице его острое блаженство. Но — падает дверь, сорванная с петель. В комнату врываются люди в камуфляже, масках, с короткими мощными автоматами “Бизон” в руках. Автоматы нацелены на Никиту. Тот блаженно смотрит на ворвавшийся спецназ. Глаза его полуприкрыты. Камера плавно опускается вниз, под стол. Под столом обнаруживается стоящая на коленях мача. Она делала Кобе пылесос, а сейчас в испуге оборачивается к вбежавшим. ...Так Нидермайер и жил. И был по-своему счастлив. Бабки, бабы, наезды, наркота. У него всегда были странные представления о том, что такое счастье. А что до той истории — так в итоге Никита все-таки выкрутился. Правда, про радио ему пришлось забыть навсегда. * История о том, как Газза путешествовал по Голландии и не пил ничего крепче пива ...Плохи твои дела, друг, если ты забронировал в Ниймигене 200-гульденовый VIP-номер в отеле King’s Residence больше чем на неделю: пребывание в этом промышленном центре вгонит тебя в большую депрессию, нежели шестичасовое прослушивание альбомов Курта Кобэйна под химией. Я здесь пробыл два дня, да и то для меня это был перебор. Потому что уже через полчаса после десантирования в городе я нашел, что искал. Сначала я наткнулся на площадь Кетцер Капельпейн, ниймигенский Рим, в который ведут все городские магистрали. Из нее вытекла скучная разновидность Арбата, главная улица Старого города Моленштраат, с которой коренного отмороженного ниймигенца в выходные не выгонишь и бейсбольной битой. Я свернул налево и на углу Ээкштевал и Блоэмерштраат обнаружил кофи-шоп ‘t Wonder. Несколько смущенный, я переминался с ноги на ногу с десяток минут — но шагнул за порог. Заложенный нос игнорировал марихуановое амбрэ, а я наигранно-уверенной походкой ступил к стойке. Моя крыша ощутимо покачнулась, когда милая, коротко остриженная блондинка выдвинула ящик с морем ячеек, напомнивший наши кассовые аппараты, и спросила, какой сорт я предпочитаю. Я, дилетант, отдал предпочтение ее вкусам. Я был бы не я, если б не раскумарил обслуживающий персонал. “I’m Mary”. — “I’m Gazza”. — “From where are you?” — улыбка не сходила с лица новой, уже обдолбанной, подружки. “I’m from Latvia, from Latvian capital Riga”. — “Where is it?” — легкое недоумение воцарилось на ее бледном аристократическом лице. “Latvia find between Sweden and Russia. Latvia is new independence state”, — я будто пересказывал топик на госэкзамене в универе. Мэри в ответ глупо и надолго расхохоталась. “What’s your business?” — “I’m taekwondist,” — не моргнув напиздел я. “Can you hit it by leg?” — Мэри радостно ухватилась за попытку раскрутить меня достать ногой в прыжке до встроенной на трехметровой высоте лампочки диаметром дюйма в два. “I’m not ninja, baby”, — выкрутился я. Мы раскуривали уже третий конусообразный джойнт за пять гульденов, платил я. Это последнее, что я помню. Кто знает, может, между нами ничего и не было. ...Потом был Амстель, величественный Амстердам. Взял старт от Рийксмузеума и побрел наугад. С неприкрытой головой шуровал под легким-легким ласковым дождем мимо каналов и набережных, мимо Херенграхта и Сингельмунта, Оуде Турфмаркта и Воорбургваала. Помню мост через Ахтербургваал, внезапно вырвавшееся откуда-то изнутри в пространство ночного Амстердама: “О, бля!..” Это я напоролся на квартал красных фонарей. Здесь бурлила настоящая жизнь, которой я никогда доселе не видел и по которой скучал на каком-то генетическом уровне. На одном из мостов я оказался в эпицентре разборок между неграми и турками — двенадцать на девять, с велоцепями, кастетами, выкидухами и кулаками. Вполне европейского вида Газзу не тронул никто, ему повезло. “Странное дело”, — призадумался я. На следующем мосту ко мне подошел еще один темнокожий, он был в небрежно и, видимо, наспех нахлобученном на лоб кожаном кепи. Темнокожий назвал свое имя — Кевин, он был драг-дилером, представителем самой демократичной в мире профессии. Кевин предложил мне чистый, по его словам, кокс по сотне гульденов за грамм, таблетку экстази размером с доллар за сто двадцать пять, затем промокашку эйсида с лоснящейся физией Микки-Мауса всего лишь за пятнарик. “Покупай сразу! На этой улице меня через минуту не будет. Я имею опасный бизнес, потому и не стою на месте. Неохота в лучшем случае ночевать в участке”. Я, однако, затариваться не торопился. Потом было знакомство с низкорослым, где-то 156 см, Франциско, тоже афроамериканцем, он обещал мне, приезжему, показать ночной Старый Амстердам. Я, бывалый adventurer, чуял, что карлик пиздит, я не верил ему, но пошел рядом: мне нужно было попасть в самое пекло даун-тауна во что бы то ни стало, а пигмей Франциско как никогда кстати заполнил вакансию проводника в евро-Гарлем. Через квартал к нам присоединился еще один представитель племени Франциско. “He’s Neil, he is my friend”, — не сбавляя шагу, повернулся ко мне провайдер. “Let’s walk with us”, — на ходу бросил коротышка спутнику. Еще три квартала — и к нам безмолвно присоединились еще два негра, они шагали с нами в ногу, соблюдая дистанцию метров в восемь. Оба были отнюдь не такие малютки, как Франциско. “Развод караула” — так называлось мероприятие, когда Альбертовича в некоем афинском питейном заведении культурно обули на несколько тысяч драхм. Культурой, а тем паче цивилизацией, здесь не пахло, но запах “развода караула” уже носился в воздухе. Я неожиданно развернулся на 180 градусов (я ж успел оценить архикрасивые средневековые узенькие улочки и гориллообразных, отталкивающего вида существ, их обитателей; о неизбежное соседство прекрасного и грязного!), со скоростью спринтера пронесся мимо арьергарда темнокожих разбойников — и соскочил в амстердамскую мартовскую ночь. О, Голландия... Даммштраат, немного левее. Перекрестье розового свечения (так подсвечивают в маркетах колбасу и копчености, чтоб они выглядели аппетитнее) громадных витрин, занятых найт-баттерфляй, дамами в нижнем белье разной степени поношенности — черными, белыми и цветными, постнимфеточного и бальзаковского возрастов, сорока- и пятидесятигульденовыми (четвертьчасовая такса) и на червонец дороже. Набережная Ахтербургваал, угол с переулком Бетштраат. Неопределенного возраста девочка из Юго-Восточной Азии приветливо кивнула мне из-за розового стекла. “60” — показала она. Я хмуро качнул головой: здесь рынок тел, и я намерен торговаться. “50?” — “О.К.” — мой ответный жест был утвердительным. Отворилась дверь, и я увидел винтовую лестницу на второй этаж... Первую ночь в Амстердаме я провел у Нойи, так звали таиландку. Четверть часа истекли, и она предложила остаться. Я отказался, сославшись на отсутствие кэша. “Fool white man! I’ve had only two customers tonight. You can stay here with me absolutly free”, —убедила меня Нойя, распаковывая упаковку маленьких баночек Holsten’a. Нойя знала, как угодить мужчине: недаром два года она проработала в дюссельдорфских борделях. Вторую ночь в Амстеле я провел в продуваемом всеми ветрами городском парке: зала ожидания на вокзале я не смог обнаружить при всем желании. Третью — у приятеля Лекса, с которым познакомился на площади Дамм, месте всех тусовок. “Ты в первую же ночь гулял в районе Nieuw-Markt? Ты, Газза, сумасшедший! Я живу по соседству, но мы, амстердамцы, побаиваемся туда заглядывать и днем. Туда из-за узких улочек даже не заезжают машины Politie”, — поразился моим похождениям Лекс. Четвертый день я посвятил шопингу. В смысле — кофи-шопингу. Бульвар Шпуй был изучен мной вдоль и поперек. Doors, Smokie, Fancy, Floyd, прочие заведения, чьи названия я запамятовал. Последним было Fancy, от него рукой подать до Сентрал-стэйшн. В Fancy я угостился четырьмя корзиночками с гашем. И — провалился в небытие. Fancy стало моим последним воспоминанием об Амстердаме. Через десять часов я очнулся в Берлине, в пятнадцати минутах ходьбы от Zoo. До Каунаса меня подкинули те же вильнюсские русские бандиты, с которыми я поделился шалой у польско-немецкой границы. До Риги я добрался уже автобусом, у меня на этот случай была припасена заначка в 10 DM. А Амстердам? Брошенная мною монетка в пять нидерландских сантимов осталась лежать на дне Королевского канала. Будет повод вернуться. * История о том, как в Таллине Газза повстречал Джеймса Аллана Хэтфилда …Пару слов насчет любви. До сих пор жив такой классный мэн. Его зовут Джеймс Хэтфилд. У него есть закадычный друг — Ларс Ульрих. Джеймс — американец, Ларс — датчанин. Но это роли не играет. Когда-то они вместе собрали рок-группу. Лучшую, к слову, в мире. Ее название — Metallica. На ее выступлении Газза и Леха еще побывают. А Джеймс с Ларсом как-то на концерте Deep Purple, своих кумиров молодости, пиздились вдвоем, спина к спине — против пятнадцати человек. Так вот я к чему. Май 1990 года. Я вовсе не имею в виду, что именно тогда Латвия парламентарно выступила за собственную независимость — мне, как и нашим героям, на это, и на Латвию, и на независимость, по большому счету, насрать. Для меня куда более значимо другое событие. Оно произошло в датской столице, Копенгагене. Как-то раз в один из отелей зашел Ларс. Поднялся в комнату Джеймса. Последний сидел спиной к входной двери (а та была незаперта) и наигрывал на обычной акустической гитаре балладу, тихим голосом напевая мелодичную песню о любви. Что Джеймсу, кстати, доселе было несвойственно. Ларс просто охуел от этой картины. Песня, названая «Nothing else matters», через полтора года прогремела на весь мир — и стала суперхитом на всех побережьях Атлантики и не только. Уже потом Джеймс скажет: «У каждого свои понятия о любви. Для одних — это только постель. Другие просто хотят быть с кем-то. Для меня это возможность положиться на кого-то. Особенно когда ты в дороге. В пути легче всего потерять самого себя». Так считает и Газза. Он уже несколько лет подряд говорит о том, что настоящие мужики знакомятся — и познаются! — именно за пределами родного дома и нигде больше. Там и происходит настоящая проверка на прочность. Вот и вся любовь. Та самая, о которой поет Джеймс Аллан Хэтфилд. Таллинн, 29 июня 1999 года, 21:15. ...Первым на сцену выходит Ларс и его техник Флемминг, с которым высококвалифицированный ударник не расстается уже четырнадцать лет. Тридцать тысяч глоток радостно рычат. Отстучав несколько весьма и весьма крутых брейков за установкой Tama и наклейкой “Парковка только для датчан”, Ларс Ульрих покидает сцену. — Щас начнется, — Леха никак не может дождаться начала концерта. Или — начала конца. — Ларса мы уже увидели. Значит, жизнь частично удалась. ...Есть контакт!!! “Exstasy of gold”, традиционное двухминутное интро. “Here is METALLICA! Fuck you!” — приветствует аудиторию Джеймс. На первого “Breadfan’a”, стартовавшего с соло Кирка Хэммета и довольно топорного ритма Ларса, не успевшая сориентироваться по большей своей части публика откликается вяло, но следом идет cверхзнаменитый “Master of Puppets” — и начинается АД. А сейчас звучат только соло-гитара и барабаны. Это начало бронебойного боевика “Breadfan”, кавер-версия Budgie. Столь стремительного старта, наверное, не ожидал никто. Затем подключаются ритм-гитары и бас. Один из стоящих на сцене произносит: “I’m Jamz. Tallinn, we have a some fun tonight!” Мы стоим в семидесяти метрах от него и знаем: этого человека зовут ДЖЕЙМС АЛЛАН ХЭТФИЛД. ...Сам Хэтфилд, живьем увидеть и услышать которого я мечтал еще зеленым безусым пацаном, когда никакой Наташки и рядом не стояло, да и с Лехой мы пересеклись значительно позже. И не просто стоял — он ПЕЛ! И это было что-то вроде литургии или — нисколь не искусственного, дэвидбоуиского — натурального, искреннего откровения. Перед нами в стойке кибодачи, с гитарой наперевес стоял великий человек. Великий и непостижимый. Он, наверное, может абсолютно все. Играть на сложнейших конструкциях гитар тяжелейшие риффы и проникновеннейшие соло-партии, как в “To live is to die”, когда Jamz по-честному отдал последний долг своему другу Клиффу Бертону. Он может спасти от голода всех эфиопских детей одним махом и припиздить из “магнума” Нельсона Манделу. Может воссоздать Конфедерацию Южных штатов и учинить новые черные бунты в промышленных центрах. Стать президентом США... какого там США — ООН! Взобраться на Джомолунгму. Посадить яблони покруче мичуринских в Антарктиде — играла же Metallica холодным летом девяносто пятого в двухстах милях от Северного полюса в канадском городке Тактояктак в валенках! Хэтфилд то шоу и по сей день считает лучшим в истории группы. Слетать на Луну, наконец. И дать концерт на сто пятьдесят тысяч человек на Марсе. И что прикольно — ведь соберет же Jamz народ. Меня и Леху точно соберет. Отвечаю. Он может выебать Шэрон Стоун, Милу Йовович и Памелу Андерсон зараз — по четыре палки на каждую. Правда, на хуя они ему все? Ведь он — очень серьезный пацан, очень взрослый дядька. Он выше этого. Хэй, Джеймс, прикажи нам с Лехой — и мы пишемся за тебя. Пойдем в огонь, за любую Родину и за любого Сталина. Дай нам ядерную бомбу, много-много-много-мегатонную — и мы уничтожим эту планету. Чтоб высвободить тебе время, мы сделаем это, а ты напишешь еще три сотни клевых песен, плохих ведь ты писать не умеешь. А мы сходим на кольцах Сатурна на твой концерт, наслаждаясь зрелищем руин крупнейших городов Земли сквозь прицел телескопа. ВЕДЬ ВСЕ РАВНО NOTHING ELSE MATTERS. Ха-ха, НЕНАВИСТЬ!!! Че-то все кругом в этом мире очень много пиздят. Политики и деятели искусства, интеллигентишки и шпана, кондукторы и таможенники. Все-все-все. Хуйню они говорят. Злоебучиe такие чувачиллы!!! Город Рига? Ненависть!!!! Наталья Сергеевна? Барать!!!! Отбойным молотком!!!!!!! Бензопилой и в целлофан!!!!!!!! Где здесь ближайший кассовый аппарат???? Ха-ха!!!!!!!!!!!!!! Любовь? Ненависть!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Мы с Лехой и слов-то таких, как “любовь”, не знаем!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Мир или война?! Война!!!!!!!!!! Безбашенность!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Безмозговость!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! “Сконто” — 8:0!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Hate I’m your hate I’m your hate when you want love! Я стану — обязательно и непременно — твоей ненавистью, когда ты вновь захочешь полюбить. И никак тебе от этого не отвертеться, Наташка. Я — а ты это лучше чем кто-либо знаешь — достану тебя везде. В раю или аду. Скорее в последнем — тебе, как и мне, давно указана конечная остановка нашего жизненного travel’a именно там. Забьем стрелку?.. Такие достойные торнадо потоки сознания проносятся в голове при прослушивании правильной вещи “Sad but true”. Впрочем, до появления Metallica мы слушали песню Оззи “Paranoid”. Она — про меня. И про Леху. * GAZZAVAT: антинатовский лексикон Газзы и его друзей “Жизнь удалась!” Бесспорный хит сезона. Однажды Наташка, запаренная какой-то социальной хренотенью, сидя на кухне, проронила: “У меня жизнь не удалась”. У настоящих пацанов, решил тогда я, она должна удаваться всегда, удаваться бесповоротно и беспроигрышно. И с тех пор, если, скажем, Леха с утра встречал похмельного, к примеру, Нидермайера, то долгом его было адресовать другу вопрос: “Ну че, жизнь удалась?” — “Удалась!” — таков был непременный отзыв. “Чувачилла”. Подхвачено от кого-то из литовцев. Производное от слова “чувак”. “Мочалка”. Девчонка (в смысле — не твоя и не твоих друзей. Так, с улицы или one night’s girl). “Мача”. Сокращение от слова “мочалка”. Так — проще и удобнее. Любимое выражение нашей компании на улицах городов всех стран — “чувачилла с мачей”. Впрочем, по московскому проспекту Мира навстречу тебе может шествовать и “чувачилла без мачи”. Такой вот парадокс. “Бикса с бупсами”. Мача с большой грудью. Выражение завезено мною из Сибири и было временно подзабыто. Теперича реинкарнировалось в нашей речи. “Барать”. То же самое, что трахать. Происхождение — то же. “Кассовый аппарат”. Предмет, на котором, собственно, и надо барать мочалок. С моим рижским приятелем Ромунтием Палычем мы любили захаживать по вечерам в один круглосуточный магазин. За прилавком нас неизменно встречала одна и та же мочалка — донельзя тупая, с отсутствующим, потерянным, просто никаким взором. Да и на все наши выходки она реагировала сверхвяло, без эмоций. “Мимика ее лица, наверное, не поменяется, даже если ее будут драть в задницу на кассовом аппарате”, — покинув помещение, как-то сказал Ромунтий. Гаррос даже обещал принести мне такой аппарат в качестве свадебного подарка. Позже у кассового аппарата появился достойный конкурент — фотоаппарат. Я щелкался на шенгенскую визу перед отъездом в Бундес, и в ателье мы завалили двоем вместе с Нидермайером. А фотографша, когда мы вошли, склонилась над своим инструментом... “Прыгал, прыгал, весь день, весь день.” Журналистский шедевр, прочитанный нами в материале о легкой атлетике в газете “Спорт Балтии”. “Ненависть”. Родилось во время войны, когда дядя Сэм & Co нахально бомбили суверенную Югославию. Изначально в разговорах проскакивала фраза: “Главное в жизни — это воспитывать в себе ненависть к империализму”. Позже идея упростилась — ненависть можно было воспитывать и испытывать абсолютно ко всему. На одной из пьянок родился еще один хит сезона: “Ненависти полные штаны”. Эти серые вельветовые штанцы до сих пор носит на себе Гаррос. Прежде чем произнести слово “ненависть”, необходимо было либо зарычать, либо громко сказать “ха-ха!!!” Как-то летом я вместе со знакомым драйвером Макаром Андреичем сходил на матч футбольной Лиги чемпионов между рижским “Сконто” и бухарестским “Рапидом”. Сконтовцы выиграли — 2:1, а когда заколачивали обе банки, мы с Макаром в унисон орали: “Ненависть!” “Натовский”. В качестве ругательства образовалось опять-таки во время натовской агрессии на Балканах. В нашем лексиконе натовским могло называться все что угодно — но только то, что нам конкретно не нравилось, не катило. Натовский фильм, натовский город, натовская мача, на худой конец... Вот Metallica, например — явно антинатовская команда. “Сделать говно”. Ха-ха, это вовсе не то, о чем вы подумали. “Сделать говно” в нашем языке — это просто сходить посрать. Родилось при следующих обстоятельствах. Пьянка. Никита Нидермайер, обиженный на какую-то реплику Сашки Гарроса, удалился. “Завтра с утра он сделает тебе за это говно”, — сказал кто-то из присутствующих. “А, значит, он насрет в мой унитаз”, — парировал Гаррос. “Злоебучий”. Напрочь лишенное смысла прилагательное. “Злоебучими” могут быть и мачи с чувачиллами, и чувачиллы с мачами и без оных, и все, что движется и не движется. Зато сие слово приятно для уха окрашивает речь. Но все же чаще используется в отрицательном смысле. “Взрослые дядьки”. Это, собственно говоря, мы. Или — Metallica. Ну и еще несколько представителей человечества. Отнюдь не злоебучих. “Вставляет”, “парит”, “плющит”, “колбасит”. “Вставляет” — это как после концерта Metallica, фильма Matrix или хорошей водки либо травы. “Парит” — это когда как минимум хочется убить собеседника (музыканта, режиссера, владельца вино-водочного магазина, драг-дилера). “Плющит” — это к Нидермайеру, он у нас специалист по наркоте. “Колбасит” — это, в принципе, тоже к нему, впрочем, “вертолеты” после доброго пития тоже относятся к этой категории. “Ха-ха!” Родилось после того, как я в каждом новом литовском городе, куда доводилось попасть, представлялся: “Ха-ха! Меня зовут дядя Газзай!” Произносится басом — по тембру нечто среднее между Луи Армстронгом и Томом Уэйтсом. Время от времени спьяну я вопил: “Ха-ха! Может, здесь еще кто не в курсе, КАК меня зовут?” Позже мы пришли к общему мнению, что в мире еще только один человек любит говорить “Ха-ха!” схожими голосом и тембром. Его зовут Джеймс Хэтфилд. “Безмозговость”. Высшее состояние души, то есть отсутствие мозгов. Эталонами в этом плане на общем собрании коллектива признаны рязанская десантура и американские коммандос. “Сын пожарника”. Негр. Афроамериканец, евроафриканец или ОБЫЧНЫЙ африканец, как вам угодно. Черножопый, макака, папуас. Эпитет принадлежит языку (чуть было не сказал перу) одного из баскетбольных болельщиков. “Пузо немытое”. Брюхо (или живот, как вам приятней) негра. То есть сына пожарника. Автор — тот же. Согласно этому же источнику, негры (сыновья пожарников с немытыми пузяками) живут в дуплах и питаются желудями. Оттого у них такие разбухшие, налитые кровью губы—ведь рот полон желудей. “Мне кажется, здесь кто-то много пиздит...” Произносится в тех случаях, когда кто-то из друзей опять же по-дружески тебя подъебывает. Придумано мной. “Сконто” — 8:0!” Начальная строчка моей пьяной телеги после крупной победы рижских футболистов, глубоко запавшая в души друзей. Приведу полный текст: “Сконто” — 8:0! Американская военщина! Израильская солдатня! Клика Пол Пота! А в восемьсот двенадцатом мы выиграли войну!” Проникновенная речь оратора в ту минуту была преисполнена цитат из Владимира Сорокина. “Типичный”. Прибалт, легко выдаваемый своим внешним видом, прикидом либо поведением. В нашем кругу расхожи фразы “О, смотри, типичная пошла!” или “О, ну он ТАКОЙ типичный!”. “Непорядок. Непонятно”. Перо Нидермайера. Обнаружив в гостинице Neris при выходе на черную лестницу табличку на литовском, он извлек из кармана маркер и жирно на стене вывел: “Не по-русски. Непорядок. Непонятно”. “Хуйню ты сказал!” Фраза одного из менеджеров каунасского “Жальгириса”. Очень емкая. Этот менеджер может смотреть на тебя часами, а ты, в свою очередь, можешь нести какую угодно чушь, но в один прекрасный момент он стопорит твой пиздеж, выдав: “Хуйню ты сказал!” Три дня потом ходишь, как обосранный. “Да заебал он меня!” Это высказывание родил Саня Гаррос. Бывало, спросишь у него: “Сань, а за что ты его так отметелил?” А Гаррос отвечает, недоуменно пожимая плечами: “Да заебал он меня!” на главную к оглавлению дальше назад |
